— 26 —
Странно и непостижимо, каким образом вовсе ложное учение, основанное на обмане, могло бы распространиться в такой степени, как распространилось ныне учение Ганемана! Непостижимо, как тысячи, миллионы людей, всех званий и сословий, а в этом числе и люди образованные, ученые, не одна чернь, могли бы утверждать положительно и с совершенной уверенностью, что испытали на себе силу и влияние средства, если бы сила эта была мнимая, вовсе не существующая! Согласитесь, что это было бы явление крайне странное и вовсе неутешительное. Чему верить, к кому и к чему иметь доверие, если ложь и обман, в соединении с ошибками и заблуждением, являются перед нами с этим медным лбом, со всеми признаками и приметами правды, со всеми законными доказательствами на неопровержимую истину? Мне скажут: «Да мало ли суеверий разлилось в народе, и народ верует в них слепо, упорно; разве это доказательство их истины?».
На это я отвечу, что здесь уже речь идет вовсе не о толпе, не о черни; образованные, умные, здравомыслящие, ученые люди сотнями, тысячами признают основательность ганеманова учения, причем все-таки прошу заметить, что учение это не раскол, на котором фанатики легко могут блуждать, и не толк философический, нет, это дело осязаемое, познаваемое пятью чувствами. Если же мы, не исследовав дела, не доказав ничего, назовем людей этих поголовно шутами и чудаками, обманщиками и обманутыми, то согласитесь, что они имеют полное право отвечать нам тем же, и дело опять кончится одной перебранкой и вперед не подвинется ни на шаг.
Сверх того, позвольте мне заметить еще мимоходом: почти все народные поверья имеют некоторым основанием истину; иногда, правда, довольно трудно доискаться корня и начала, так поверья эти искажены и переиначены, но искра истины таится в них почти всегда. Так, например, я не призадумаюсь высказать перед вами и перед целым светом, что всеобщее суеверие о сглажении, о порче от глаза — не сказка, не басня, а быль, явление основанное на естественных законах природы. Не распространяясь об этом, скажу только во избежание недоумений, что поверье это ныне по безусловной всеобщности своей обратилось в смешную сказку, но не подлежит сомнению, что есть люди, коих магнетическая сила глаз сильно влияет на человека слабейшего и в особенности на ребенка. Поэтому, возвратившись к гомеопатии нашей, скажем положительно, что здесь позволено благоразумному, добросовестному, благомыслящему человеку только сомневаться; дело по себе весьма невероятно, а изнасиловать убеждение свое, верить вопреки убеждению невозможно. Итак, сомневаться, доколе неоспоримое доказательство нас не убедит, а неоспоримое доказательство это и есть собственный опыт под руководством хорошего гомеопатического врача».
Рассказав затем о пребывании своем в университете и о сомнениях, которые там волновали его относительно действительности гомеопатических доз, о полном разочаровании своем при знакомстве с гомеопатическими врачами, о встрече с Зейдлицем, которому дал слово осмеять гомеопатию, и наконец об испытаниях над собой действия древесного угля в Оренбурге, он спрашивает кн. Одоевского:
«Теперь я осмелюсь спросить, что мне оставалось делать, верить ли или не верить, когда я многократно испытал на себе самом и на других действие дециллионных долей; держаться ли теории умозрения, которое говорило мне тогда и говорит теперь, что все это вздор и быть не может, или верить опыту, тому ощущению, которое напоминало мне ежеминутно о перемене, происшедшей в состоянии здоровья моего? Прикажете ли, несмотря на все личные для меня невыгоды, признаться откровенно, что верю, неохотно, принужденно, но верю поневоле, или нагло запираться и подымать по прежнему дело на смех, вопреки совести и собственного убеждения?
Я знаю по опыту, что нелегко отступиться от слова, за которое, по крайнему разумению и убеждению, стоял горой; нелегко принять и отстаивать другое, которое сам называл доселе исчадием сумасбродства и обмана. Насмешки, толки, пересуды — все это может устрашить и застращать даже и честного, благомыслящего человека.
На тебя будут указывать, как на какого-то переметчика; немногие тебя поймут, немногие из немногих поверят чистоте твоих действий и намерений; станут искать скрытых причин и пружин, побудивших тебя отщепиться, отложиться — словом, я сам вижу, что гораздо выгоднее, спокойнее и безопаснее было бы остаться при старом мнении своем, предоставить спор ретивым охотникам, притаиться в тиши и отдать дело на власть судьбы…»1.
Выслушав исповедь Даля, не усомнившегося во имя правды публично сознать свое заблуждение, кто не отдаст чести его гражданскому мужеству и не признает за ним права на общее уважение его соотечественников?
В статье «Верующие и неверующие» Даль говорит: «Капля камень долбит; гомеопатия исподволь пробилась во все слои общества и равнодушных к ней или ничьих найдется немного — одни за, другие против. Желательно бы сохранить и в этом важном деле, как во всех делах человеческих, разумное, трезвое суждение и устранить участие сердца, страстей: легкими против печенки не сговоришь. Разум — свет, сердце — теплота, но потемки.
Верующие нередко впадают в крайность и верят сами или в горячности своей заверяют других, будто гомеопатия исцеляет всякий недуг как сказочное, искомое зелье Средних веков. Заступники вредят этим общему делу, потому что такое бахвальство изобличить нетрудно, а сделав это, противники наши трубят победу не над похвальбой, неосторожно высказанной, а над всем учением. Тут конечно нет ничего общего, но не всякому досужно и сподручно вникать в дело до дна, и решая спор по частному вопросу, многие готовы верить, что решили и сущность дела, коей вовсе не касались.