— 82 —
повторялось лишь то, что учили старые наставники врачебного искусства с присущей им неосновательностью и неопределенностью, с бабьими сказками и неправдами, тогда как ни патриархи, ни слабые их ученики не заслуживают пощады. Мы должны всячески оторваться от этих обоготворяемых авторитетов, если мы хотим оттрясти иго невежества и cyeверия от одной из самых важных частей практического врачебного искусства. Теперь крайний срок».
Для отыскания истины в путанице «наблюдений» и «опытов» он очень скоро пошел по тому пути, по которому шли все великие врачи. Избегая суетливой деятельности у постели больного, производимой его современниками, он, в противоположность своим многосмешивающим товарищам, назначал «простые предписания».
Для того, чтобы это по достоинству оценить, надо припомнить, что в то время еще учили, что правильно составленный рецепт должен состоять из различных частей. Конечно и Ганеман был в этом сведущ, и он потом сознавался, что многосмешение «гораздо упорнее пристало к его остову, чем миазмы какой-нибудь иной болезни». Если мы и видим, что в продолжении первых лет своей практики он в том или другом случае использовал еще смеси, по большей части из двух средств, то с другой стороны мы усматриваем, что он все более и более освобождается от этого безобразия. Уже в 1784 году1 он заявляет простой способ пользования «вместо ералаша взаимно противоречащих предписаний». В 1791 году он спрашивает по поводу предложенного Монро сложного пользования от затвердения печени (Монро, II, 288): «Что же наконец помогло?.. До тех пор, пока мы не будем последовательно применять отдельные средства и не станем тщательно взвешивать в каждом случае сопровождающие обстоятельства, образ жизни и т. д., наша врачебная наука еще долго останется смесью предположения, правды и правдоподобного вымысла».
В 1796 году Ганеман пишет в журнал Гуфеланда2:
———————————————————————————
1 Anleitung alte Schäden etc. стр. 165 и 179.
2 Versuch über ein neues Prinzip etc. часть 2 отдел 3. Штапф I стр. 152, примечание.
— 83 —
«Самое удивительное при таком специальном показании свойств отдельных лекарственных средств останется для меня всегда то обстоятельство, что во времена вышеупомянутых людей (некоторых наставников врачебного искусства) так далеко заходили в методе и теперь еще обесславливающем врачебное искусство, сочетать по правилам искусства несколько лекарств в одном рецепте, что даже Эдипу было бы невозмножно приписать кое-что из действия этого ералаша исключительно одной отдельной составной части его; и что тогда, почти еще реже, чем теперь, прописывали отдельное лекарственное вещество в виде лекарства. Каким же образом при подобного рода запутанном применении могут явственно различаться силы отдельных лекарств?».
В своей статье 1797 года1 «Непреодолимы ли препятствия относительно достоверности и простоты практического врачебного искусства?» Ганеман называет простоту «высшим законом врача», а далее говорит: «Как близок был этот великий человек (Гиппократ) к цели философского камня мудрых врачей — к простоте! И более чем через 2000 лет после него мы не были в состоянии хотя бы на шаг приблизиться к этой цели, и даже отстоим от нее немного далее!».
«Писал ли он одни сочинения или же гораздо менее писал, чем действительно лечил? Делал ли он это такими же околичностями, как мы?».
«Только при такой простоте приемов в болезнях он мог видеть все то, что он видел и чему мы изумляемся».
«…Здесь является вопрос: хорошо ли смешивать в одном рецепте различные лекарства, прописывать одновременно или непосредственно одно за другим ванны, промывательные, кровопускания, банки, компрессы и втирания, если желают поднять врачебное искусство на наивысшую точку — лечить успешно и знать в каждом случае наверно, что произвели врачебные средства, для того, чтобы иметь возможность применять их в подобных случаях снова с еще большим или с одинаковым счастьем?».
«Человеческий ум никогда не обнимает более одного предмета за раз и почти никогда не в состоянии произвести распределение
———————————————————————————
1 Журнал Гуфеланда IV отд. 4. Штапф Собрание медицинский сочинений Ганемана Дрезден и Лейпциг 1829 года.
— 84 —
двух сил, одновременно действующих на один предмет, пропорционально их причинам; как же может он довести врачебную науку до большей достоверности, если он по-зидамому как бы нарочно стремится к тому, чтобы заставить массу разнородных сил сразу действовать на болезненные состояния тела, при чем он часто не знает определенно последних, равно как и первых в отдельности, не говоря уже о соединениях.»
«Кто нам скажет, не действует ли вспомогательное или исправляющее средство в многосложном рецепте, как основание (Basis), и не придает ли форму дающее (Constituens) средство всей смеси другого направления? Если главное средство есть настоящее, нуждается ли оно еще во вспомогательном средстве? Не появляются ли большие сомнения в его соответствии, если оно требует еще исправительного средства? Или не требуется ли еще направляющего средства (dirigens)? Думаю! Для того, чтобы закончить пе трый ряд и удовлетворить требования школы».
«Я осмеливаюсь утверждать, что всякая пара смешанных двух леварств почти никогда не обнаруживает действие каждого из составных средств порознь на человеческий организм, но проявляет почти всегда различное, среднее, нейтральное действие,- если мне позволено будетъ употребить выражение, относящееся к химическим соединениям».
«Чем сложнее наши рецепты, тем темнее становится во врачебном искусстве».
«То, что наши рецепты составлены из меньшего количества составных частей, чем рецепты португальца Аматуса, нам также мало помогает, как мало помогало сему последнему то, что Андромахус составлял еще более пестрые смеси. Разве от того, что рецепты последних двух еще запутаннее наших, наши сделаются простыми?».
«Как же нам жаловаться на то, что наше искусство темно и запутано, когда мы сами его затемняем и запутываем? И я когда-то чах от этой лихорадки; школа меня заразила. Эта миазма пристала к моим костям упорнее, чем миазма какой-нибудь душевной болезни, пока дело не дошло до критического выделения».
— 85 —
«Относимся ли мы cерьезно к нашему искусству? Так что же! Что можно более сравнить с яйцом Колумба, как если мы все братски соединимся давать в каждой отдельной болезни за раз лишь одно простое средство, не вызывая затем никаких значительных изменений у больных,— и тогда давайте смотреть своими глазами, что это средство сделает, как оно помогает, как оно не помогает?».
«Неужели в самом деле будет ученее передать в аптеку несколько различным образом смешанных рецептов для одной болезни (часто в течение одного дня), чем подобно Гиппократу во все время одного случая дать один или два клистира или же чистый оксимель (и более ничего!)? Я думаю, искусство состоит в том чтобы дать настоящее средство, а не многосмешение!».
«Гиппократ выбирал из одного рода болезней самые простые; эти он в точности наблюдал, эти он подробно описывал. В этих простейших болевнях он давал отдельные, простые средства из малого, возможного в то время запаса. Этим способом возможно было видеть то, что он видел, делать то, что он делал».
«Ведь не будет же (надеюсь) противно приличию обращаться с болезнями так просто, как это делал этот действительно великий муж?».
«Кто увидит, что сегодня а даю другое лекарство, чем давал вчера, а завтра снова другое, тот, конечно, заметит, что я колеблюсь в способе лечения (так как и я слабый человек); если же увидят, что я смешиваю друг с другом в одном и том же рецепте два-три предмета (это тоже иногда случалось прежде), то пусть смело скажут: «Этот человек в беде, он сам хорошенько не знает, чего он хочет», «он спотыкается», «если бы он знал, что одно средство есть настоящее, то он бы не прибавлял другого, а тем менее третьего!».
«Что бы я на это возразил? Прикрыл бы рот рукой!».
«Если меня спросят, каков характер действия хинной корки во всех нам известных болезнях, то я сознаюсь, что мне об этом мало известно, несмотря на то, что я часто и много давал это при себе и без примеси. Если же меня спросить, что сделает хана в смеси с селитрой или еще с третьим
— 86 —
каким-нибудь телом, то я сознаюсь в полном моем незнании и упаду на колени, как перед божеством, перед тем, кто мне это разгадает».
«Могу ли я сознаться, что я уже несколько лет не прописывал никогда ничего иного, как одно средство за раз, и никогда не повторял, пока действие предшествовавшей дозы не выдохлось; только одно кровопускание, только одно слабительное средство, и никогда не другое, до тех пор, пока я вполне не уяснил себе действие первого? Могу ли я сознаться, что этим способом я излечивал счастливо и к удовольствию моих больных и видел вещи, которых иначе я бы никогда не видал?».
«Если бы я не знал, что рядом со мною еще несколько из самых достойнейших мужей стремятся в пределах простоты к неподражаемо высокой цели, которые подобным способом своих действий оправдывают мой принцип, то я право же посмыслил бы покаяться в этой ереси. Кто может знать, что ж, быть может, на месте Галилея отрекся бы от обращения земли кругом солнца. Но уже начинает светать!».
В 1798 году, по случаю перевода Эдинбургской фармакопеи, он также восстает против «врачей, имеющих влечение к многосложным рецептам» ( II. 340). «Какое божество может быть судьей в том, какую пользу может принести состав из 3 в высшей степени сильнодействующих и совершенно разнородных веществ (клещевинных, свинцовых и ртутных препаратов наружно против рака)… Венцом эмпиризма является применение сложных сильнодействующих средств» (II. 605). Далее (ст. 606), так как снова рекомендуют составные смеси, он наводит на размышления: «О силе действия сложного лекарства нельзя выводить заключение a priori. Каждое средство имеет свою собственную тенденцию. Несколько шатающихся с различных сторон и ударяющихся с различной силой друг об друга шаров разнородного состава и величины, какое могут принять направление? Кто может это предвидеть?». Чем меньше успеха имели увещания его к своим современнкам перейти к простому врачебному лечению, тем сильнее раздавался его голос. В 1800 г. он перевел с английского «Врачебное сокровище или Собрание избранных рецептов».
— 87 —
Перевод его появился анонимно; примечания же его были подписаны буквою Y. Своей критикой он хотел показать, насколько пестрые рецептные формулы идут вразрез с стремлением к исцелению недугов и с наукой. Уже в предисловии встречаются сильные выражения: «Даже лучшие лекарственные формулы (хотел я показать моим соотечественникам) неестественны, хромают, и противоречят, как самим себе, так и своей цели. Это истина, которую следовало бы проповедывать с крыш в наше время, отличающееся такою сильной страстью к рецептам. Когда же я увижу, что эта глупость будет искоренена? Когда же научатся понимать, что исцеление болезней требует меньшего количества совершенно простых, но действительных и вполне соответствуюощих средств? Неужели никогда не перестанут составлять рецепты из множества средств, из которых каждое мало или же совершенно неизвестно даже лучшим врачам? Если Джонс в Лондоне расходует ежегодно 300 фунтов хинной корки, какие же мы имеем точные и полные сведения об индивидуальном образе действия этого сильного средства? Наши сведения очень ограничены! Какими познаниями обладаем мы о чистом, особом образе действия могущественной ртути, огромный расход которой во врачебном искусстве должен был бы вызвать предположение об очевидных знаниях отношения этого вещества к нашему телу?..». «Если относительно познания отдельных медикаментов господствует столь замечательный мрак, то феномены, порождаемые беспорядочным употреблением нескольких подобных неизученных и смешанных между собой медикаментов, понятно, уже совершенно теряют всякое значение…». «По-моему, это все равно что бросить с завязанными глазами горсть различно обточенных шаров на неизвестный бильярд с многоугольными бортами, желая определить заранее, какое они произведут действие, какое направление получит каждый из них и, наконец, какое они могут принять положение после многократных отскакиваний и непредвиденных ударов друг об друга!». Далее он описывает в саркастическом тоне представление, которое составлял себе в это время составитель рецептов с пользе стольких «основных», «вспомогательных», «форму дающих», «направляющих» и